Мистер-Твистер совокупился
с негритянкой в отеле "Рига".
Презервативы рвались как принципы.
Бедная Рита.

Беременная, как черная кошка,
в черной комнате не нашла и рубля.
Она смотрела в потную нищету свою сквозь окошко,
И думала: "выпрыгнуть, что ли, бля?"

Но обленилась по-бабьи скучно,
Вынырнула из мысли ужаса мясом и животом.
Санитары Ничто, внутренности ее помучив,
Выдали направление в роддом.

"Черная!" - ржали бабы в ее палате.
Но радио пело "Интернационал".
И они становились равными, все бабы бляди.
И орали, рожая: "мама!" А она

Кричала: "На хуй все!", как будто Ничто кончало.
Санитары стирали визги и сперму тьмы косматым ужасом полотенца.
И когда плоть ее и мозг выпытались одичало,
Ей дали в руки черного уродливого младенца.

Она, как зомби плоти, достала медузу своей груди,
Уткнула рот ребенка в забитый сосок гвоздя.
И бог насилья ржавое молоко сцедил.
И облако вылакалось неласковыми клыками дождя,

Чтоб месяц кармой спрятанного ножа
Вечно висел над Россией ее истерик, чтобы самец не вынул...
И бог считалок подглядывал, чтобы не убежал
Человек. Кто не спрятался, тот виноват. Отнимут

Ручные врачи пули ягод ручных гранат
И землянику кровавых бомб.
И человек будет любить свой ад,
Потому что Ничто и раб, и плодиться чтоб...

Но Рита, чтобы не ошибиться
Минуя человеческий мрак,
Бросилась под электричку. Долго самоубийство
Обсуждали пассажиры, не знавшие как...

А потом, путешествующая в купе группового секса,
Некро-ливчик снимающая, нечеловеческая самка,
Вместо комка аборта и мутанта инцеста,
Вместо тела любовника, вывернутого наизнанку,

В зеркале, вместо отражения пейзажа некро,
Вместо завороженного кадра Гринвея,
Увидела маленького живого негра.
Она бросилась из купе, из тамбура. И за нею

Наблюдали черные глаза малыша,
Разгадывающие кросворды вреда двуногих тварей.
Она превратилась в бабочку пустоты. А ее душа
Высохшим насекомым пополнила тьмы гербарий.

Мальчик ездил в поезде как бесплатный багаж дерьма.
Кондуктор Морга требовал контур его дыры.
Он был Командир Безумья, черный квадрат Ума.
Черный Бим обрезанных ухом смерти выглядывал из космоса Конуры.

Пока он трясся кусками формы и страхом снега,
Началась Вторая Мировая Война.
И сквозь печи Освенцимов и шепот летящих пуль,
                                        выбивался ритм какого-то индустриального регги.
А потом наступила расовая тишина.

Однажды, нежная, как муза-горгона его стихов и флеш-беков,
В купе зашла красивая девушка, и она
Сказала сидящему у окна условному человеку:
"Я за убийство негров, их существо опасно и дико нам!"

И черный мальчик блаженно кивнул на эти слова красотки.
Потому что лишь это тело, и это лицо, вещающее сквозь мглистость,
Единственные могли порождать слова абсолютно четких
И абсолютно конечных тотальных истин.

За это девушка не выстрелила из сжимаемого в руках
Револьвера, и сказала: "Почти герой."
Подарила ему пряники, карамель и Майн Кампф.
Он читал взахлеб, запивая его Войной.

Ночью в тамбуре солдаты давали ему водки и анаши,
И тогда, наконец-то он понял, что он Адольф
И в фальшивом мире подлиннен лишь фашизм,
Как в правдивой войне лжива одна любовь.

Потом его подобрали санитары послевоенной России.
Побрили наголо, одели в чужое тряпье.
Вместо Адольфа называли его Василием.
И он поклялся, что вырастет, и убьет.

Через несколько голых зим он покинул приют беспризорных тварей.
Черный наглый ублюдок, девятнадцати с лишним лет.
Не диктатор безумья, не Гитлер, не Муссолини,
                                        а какой-то ебанный пролетарий.
Он пошел на рынок и купил там брошку и пистолет.

Долго искал себе женщину среди проеденных молью
                                                            мехов и платьев,
Среди гимназисток и продавщиц охуевших рыб.
И, не прощая неистово-равнодушных объятий,
Редко оставлял их в памяти, и в живых.

И однажды, вспотевший в жадном кокаиновом танце,
В кабаке, где судьба озиралась глазами устриц,
Где любовники ужасов капризными ртами сплетаются,
Завязываясь на мертвый развратный узел,

Он, как будто узревший нутро, изнанку,
Выплюнул губой поцелуя своей нелюбви проститутку,
Когда увидел, сидящую за дальним столом, негритянку,
Пьющую темноту коньяка, и читающую Заратустру.

Он повел ее в дешевые номера, но не смог там.
А после, в парке, долго не смея дотронуться до руки,
Сделал все. А потом достал пистолет, и сказал,
                                        чтоб она не смела аборта.
И она поклялась в любви ему до гробовой доски.

Она родила. Он встретил ее лицом убийцы и кусками дурацких роз.
На них смотрели боги слепыми фарами разбитых автомобилей
Он вытер ей пистолетом остатки слез
Она все поняла, и ни о чем не спросила.

В морге он пристегнул к ее платью брошь,
Купленную для того, чтоб с нею похоронили.
И мертвецы на кладбище тогда не сдержали дрожь,
Когда он писал на ее могиле:

"Я люблю тебя." Два медленных паука
Оплетали нитями пытки маленькое ее тело.
А потом наступила такая яростная тоска
И личинка сына закричала из утробы сырой постели.

Он называл его сволочью Адольфом и Васенькой.
Выучил немецкому и стрелять.
А когда выжигал на плече его свастику,
Просил, как девочку изнасилованную, ласково не кричать.

А потом настало время самоубийства его.
И перед выстрелом он успел сказать:
"Васенька, выполни свою миссию,
Свою Хиросиму, Идею Насилья!.. блядь..."

И мальчик с топором упорным
В рваном пальто, с пятнами липкой рвоты.
Вернулся в город, в котором прабабку его - животное
Изнасиловал американский кто-то.

Рижских скинов повстречал за ратушью
Там ему выбили зубы, мозги и прошлое.
Из больницы он вышел как тревожная ракушка,
Склеенная из остатков мутного и нехорошего...

Остатком мозга вспоминая основу миссии,
Интуитивно-зверино заявился на площадь,
Где мальчики что-то национал-большевистское
Выкрикивали. Только успел "я тоже"

Произнести, и упал от метафизического экстаза,
От идеологического оргазма.
Позже, человек по имени Костя Маузер,
Поил его пивом, и рассказывал все, что ясно.

Выдал ему членский билет большевистской партии,
Заставил выучить лозунги и правильные слова.
Девочек, возвращающихся с рейв-пати,
Черный мальчик насиловал и целовал,

Приговаривая: "Слава России!"
А они просили презерватив и любви
А он отвечал им: "Слава Насилью!"
И они оставались голые, и в крови.

Днем он ходил на митинги. А ночью спал на скамейке.
Он стал социально-опасным и ясным как острый нож.
Он ходил в майке Егора Летова, в Гриндерсах, и в телогрейке.
И его фотографию на второй полосе газеты заметил Вождь.

Однажды, заснув на скамейке с покорным телом
Бляди, с бутылкой водки, с повязкою НБП,
Утром он очнулся голубоглазым и белым,
С правильными чертами лица. Теперь,

Лениво прочитывая пару строк из "Лимонки",
Он сплевывает брезгливо, как эстетствующий буржуй,
Как сноб, жующий на завтрак столбцы из Монде.
Наткнувшийся вдруг на русское слово "хуй".

Он устроился в фирму приличным клерком,
Рыночным колобком, валютным нулем,
Слишком человеческим куском слишком человеческого человека
Он смотрел телевизор, и копил на отдельный дом.

Он устроился в общество Краденых Демократий
Красным Солнышком, чтоб не съел крокодил.
И Костя Маузер, бывший его приятель,
Узнал бы его, убил.

Больше никто не спал на скамейке в парке,
Не кричал спросонья кровавое "Бей буржуя!"
И негра вычеркнули из списка партии,
Как канувшего в Небытие, откуда дуя,

Северный ветер не приносил известий
О том, что негр, обращенный в арийца,
Больше не читает Майн Кампф, носит галстук и крестик,
Бросил пить водку, и, наконец, научился бриться,

Отдыхать, смирятьсмя с жизнью, трахаться в презервативах,
Растлевать личинкой немого тела, под солнца тушкой в Анталии.
Он хочет быть игрушечным, ручным и счастливым,
Гуманистическим, и так далее...

Он, которому сыто утробно, и укромно микробно чисто,
Уверенно в будущем мещанских своих уютов,
Иногда просыпаясь в холодном поту от того, что придут фашисты,
Опознают его истинное, и убьют его.

И тогда он бежал от страхов своих, он уехал
В страну победившего его гуманизма.
Костя Маузер чуть не умер от смеха,
Когда, случайно взглянув в телевизор,

Увидел новости из Нью-Йорка, где недалеко от негритянского гетто
Бритоголовые негры убили белого рижского эмигранта.
Он лежал испуганный и абсолютно мертвый. Это
Не мешало ему превращаться в мутанта.

А после в негра, труп, загримированный тьмою,
Как черная курица, сожженная в аду табака,
Как оборотень Ничто, никогда не бывший самим собою,
И не ставший Ничем, с подписью ККК,

С подпиской о невыясненности обстоятельств смерти,
Со свастиками усов и сломанных пальцев,
Со следами тела на подиуме асфальта, вместо
Модели мести на демонстрации скальпов.

В пальто от Версаче, в черепе от расколотого манекена,
В футболке, с портретом Егора Марли
Как деталь инсталляции маргинальной,
                                        сброшенной с корабля современности
В местность блядей и вшей, неподалеку от негритянских кварталов.

Лежало тело, убежала душа-туристка.
Шутила дура. А он не выдержал мутант-аноним
Труп устал, заменивший сумасшествием ужас истин.
Остывало чудовище, и зубастые горизонты солнца
                                                           оскаливались за ним.

Чернокожее существо, похожее на того нац-бола,
Исчезнувшего из партии и из города,
Мертвой дырою рта, выплевывая кровавую кока-колу,
Произносило: "Слава России! Зиг Хайль!" И долго

Костя Маузер, выкручивая антены, не отбрасывающие теней,
Как усы мертвецов, торчащие из снов одичалых
Понимал, что показывали Новости Из Вне,
Идущие по несуществующему каналу.

И Иное, через экран пролезая гнилыми пальцами,
Вцепилось в яви его и голову,
И исчезло. Так Управление Зла, соблюдая дистанцию,
Отключает пультом видео Пыточных Правд. Нацболами,

Копающимися в ящике, покинувшего кабинет
Вождя, среди документов и пачек пустых Казбека
Был найден под номером 666 партбилет
С фотографией черного человека.

Алина Витухновская